Сказки братьев Гримм
Сравните эту сказку на двух языках
Жил однажды на белом свете богач, и у того богача был слуга, который служил ревностно и честно, вставал каждое утро раньше всех и позже всех ложился вечером, и где была тяжелая работа, другим не по силам, там он всегда первый за нее принимался. При этом он ни на что не жаловался, был всегда доволен и всегда весел.
Когда окончился год его службы, господин его не дал ему никакого жалованья, подумав: "Этак-то лучше, и я на этом сохраню кое-что, и он от меня не уйдет, а останется у меня на службе".
Слуга не сказал ему ни слова, и во второй год исполнял ту же работу, что и в первый. И даже тогда, когда и за второй год он не получил никакого жалованья, примирился с этим и остался по-прежнему на службе.
По прошествии и третьего года господин спохватился, стал рыться в кармане, однако ничего из кармана не вынул. Тогда наконец слуга заговорил: "Я, сударь, честно служил вам три года сряду, а потому будьте так добры, дайте мне то, что мне следует получить по праву; мне бы хотелось от вас уйти и повидать свет белый". А скряга и отвечал ему: "Да, милый мой слуга, ты мне служил прекрасно и должен быть за это вознагражден надлежащим образом". Сунул он руку опять в карман и геллер за геллером отсчитал ему три монетки… "Вот тебе за каждый год по геллеру - это большая и щедрая плата, какую ты мог бы получить лишь у очень немногих господ".
Добряк-слуга немного смыслил в деньгах, спрятал свой капитал в карман и подумал: "Ну, теперь у меня полнешенек карман денег - так о чем мне и тужить? Да не к чему и затруднять себя тяжелою работою!"
И пошел путем-дорогою по горам, по долам, весело припевая и припрыгивая на ходу.
Вот и случилось, что в то время, когда проходил он мимо чащи кустов, вышел к нему оттуда маленький человечек и спросил: "Куда путь держишь, веселая голова? Вижу я, что ты ничем особенно не озабочен". - "А о чем же мне и печалиться? - отвечал парень. - Карман у меня полнешенек - в нем бренчит у меня жалованье, полученное за три года службы". - "А велика ли вся твоя казна?" - спросил человечек. "Велика ли? А целых три геллера звонкой монетой!" - "Послушай, - сказал человечек, - я бедный, нуждающийся человек, подари мне свои три геллера: я уж ни на какую работу не пригоден, а ты еще молод и легко можешь заработать свой хлеб".
Парень был добросердечный и притом почувствовал жалость к человечку; подал ему свои три монеты и сказал: "Прими Христову милостыньку, а я без хлеба не останусь". Тогда сказал человечек: "Видя твое доброе сердце, я разрешаю тебе высказать три желания - на каждый геллер по желанию - и все они будут исполнены!" - "Ага! - сказал парень. - Ты, видно, из тех, которые любят пыль в глаза пускать! Ну, да если уж на то пошло, то я прежде всего желаю получить такое ружье, которое бы постоянно попадало в намеченную цель; а во-вторых, желаю получить такую скрипку, на которой, чуть заиграю, так чтобы все кругом заплясало; а в-третьих, если к кому обращусь с просьбою, так чтобы мне в ней отказу не было". - "Все это я тебе даю", - сказал человечек, сунул руку в куст - и поди ж ты! - достал оттуда, словно по заказу, и ружье, и скрипку.
Отдавая и то и другое парню, он сказал: "Если ты кого попросишь о чем, то ни один человек на свете тебе не откажет". "Вот у меня и есть все, чего душа желает!" - сказал сам себе парень.
Вскоре после того повстречался ему на пути еврей с длинной козлиной бородкой; он стоял и прислушивался к пению птички, сидевшей очень высоко, на самой вершине дерева. "Истинное чудо! - воскликнул он наконец. - У такой маленькой твари и такой голосище! Эх, кабы она была моею! Жаль, что ей никто не может на хвост соли насыпать!" - "Коли только за этим дело стало, - сказал парень, - так птицу мы оттуда сейчас спустим!" Приложился он и так ловко попал, что птица упала с дерева в терновник. "Слушай, плутяга, - сказал парень еврею, - вынимай оттуда свою птицу". - "Ну что же, я подберу свою птицу, коли уж вы в нее попали!" - сказал еврей, лег на землю и давай продираться внутрь тернового куста.
Когда он залез в самую середину кустарника, вздумалось парню подшутить - взялся он за скрипку и давай на ней наигрывать. Тотчас же начал и еврей поднимать ноги вверх и подскакивать, и чем более парень пилил на своей скрипке, тем шибче тот приплясывал. Но шипы терновника изодрали его ветхое платьишко, растеребили его козлиную бороденку и перецарапали ему все тело. "Да что же это за музыка! - крикнул, наконец, еврей. - Что за музыка! Пусть господин перестанет играть, я вовсе не хочу плясать!" Но парень не очень его слушал и думал про себя: "Ты довольно людей дурачил - пусть-ка теперь тебя терновник поцарапает!" - и продолжал наигрывать, а еврей все выше и выше подскакивал, и лохмотья его одежды то и дело оставались на иглах терновника.
"Ай, вей! - взмолился он. - Лучше уж я дам господину, что он желает - дам целый кошелек с золотом, лишь бы он играть перестал!" - "О! Если ты такой щедрый, - сказал парень, - то я, пожалуй, и прекращу мою музыку; однако же должен тебя похвалить - ты под мою музыку отлично пляшешь!" Затем получил он от еврея кошелек и пошел своей дорогой.
Еврей же остался на том же месте и все смотрел вслед парню, пока тот совсем у него не скрылся из глаз; а тогда и начал кричать, что есть мочи: "Ах, ты, музыкант грошовый! Ах ты, скрипач из пивной! Погоди ужо: дай мне с тобой глаз на глаз встретиться! Так тебя пугну, что во все лопатки бежать от меня пустишься!" - и кричал, и ругался, сколько мог.
А когда он этою бранью немного пооблегчил себе душу, то побежал в город к судье. "Господин судья, - ай, вей! - извольте посмотреть, как на большой дороге какой-то злодей меня ограбил и что со мною сделал! Камень, и тот должен был бы надо мною сжалиться! Извольте видеть: платье все в клочья изорвано! Тело исколото и исцарапано! И весь достаточек мой, вместе с кошельком, у меня отнят! А в кошельке-то все червонцы, один другого лучше! Ради Бога, прикажите злодея в тюрьму засадить!"
Судья спросил: "Да кто же он был? Солдат, что ли, что тебя так саблей отделал?" - "Ни-ни! - сказал еврей. - Шпаги обнаженной при нем не было, только ружье за спиной да скрипка под бородою; этого злодея не мудрено узнать!"
Выслал судья свою команду, и его посланные легко отыскали парня, который преспокойно шел своею дорогой; да у него же и кошель с золотом нашли.
Призванный в суд, он сказал: "Я к еврею не прикасался и денег у него не брал, он сам по доброй воле мне деньги предложил, лишь бы только я перестал играть на скрипке, потому что он не мог выносить моей музыки". - "Никогда! Как можно! - закричал еврей. - Все-то он лжет, как мух ловит!"
Но судья и без того парню не поверил и сказал: "Плохое ты нашел себе оправдание - не может быть, чтобы еврей тебе по доброй воле деньги дал!" И присудил добродушного парня за грабеж на большой дороге к повешению.
Когда его повели на казнь, еврей не вытерпел, закричал ему: "А, живодер! А, собачий музыкант! Теперь небось получишь заслуженную награду!"
А парень преспокойно поднялся с палачом по лестнице на виселицу, и обернувшись на последней ступеньке ее, сказал судье: "Дозвольте мне обратиться к вам перед смертью с некоторою просьбою!" - "Ладно, - сказал судья, - дозволяю; не проси только о помиловании". - "Нет, прошу не о помиловании, - отвечал парень, - а о том, чтобы мне напоследок дозволено было еще раз сыграть на моей скрипке".
Еврей закричал благим матом: "Ради Бога, не дозволяйте ему!" Но судья сказал: "Почему бы мне ему этого не дозволить? Пусть потешится перед смертью, а затем - ив петлю". Но он и не мог отказать ему вследствие особого дара, который был дан парню человечком… Еврей же стал кричать: "Ай, вей! Ай, вей! Вяжите, вяжите меня покрепче!"
Тогда добродушный парень снял свою скрипку с шеи, настроил ее, и чуть только первый раз провел по ней, все стали шаркать ногами и раскачиваться - и судья, и писцы его, и судейские, и даже веревка выпала из рук того, кто собирался скрутить еврея. При втором ударе смычка все подняли ноги, а палач выпустил добродушного парня из рук и приготовился к пляске… При третьем ударе все подпрыгнули на месте и принялись танцевать - и судья с евреем впереди всех, и выплясывали лучше всех.
Вскоре и все кругом заплясало, все, что сбежалось на базарную площадь из любопытства, - старые и малые, толстяки и худощавые; даже собаки, и те стали на задние лапы и стали прыгать вместе со всеми. И чем долее играл он, тем выше прыгали плясуны, так что даже головами стали друг с другом стукаться, и напоследок все подняли жалобный вой.
Наконец судья, совсем выбившись из сил, закричал парню: "Дарю тебе жизнь, только перестань же играть!"
Добродушный парень внял его голосу, отложил скрипку в сторону, опять повесил ее себе на шею и сошел с лестницы. Тогда подошел он к еврею, который лежал врастяжку на земле, не будучи в силах перевести дыхание, и сказал ему: "Негодяй! Теперь сознайся, откуда у тебя деньги - не то сниму скрипку и опять стану на ней играть". - "Украл я, украл деньги! - закричал еврей в отчаянии. - А ты честно их заработал".
Услышав это, судья приказал вести еврея на виселицу и повесить, как вора.
Es war einmal ein reicher Mann, der hatte einen Knecht, der diente ihm fleißig und redlich, war alle Morgen der erste aus dem Bett und Abends der letzte hinein, und wenns eine saure Arbeit gab, wo keiner anpacken wollte, so stellte er sich immer zuerst daran. Dabei klagte er nicht, sondern war mit allem zufrieden, und war immer lustig. Als sein Jahr herum war, gab ihm der Herr keinen Lohn und dachte: "Das ist das gescheidtste, so spare ich etwas, und er geht mir nicht weg, sondern bleibt hübsch im Dienst." Der Knecht schwieg auch still, that das zweite Jahr wie das erste seine Arbeit, und als er am Ende desselben abermals keinen Lohn bekam, ließ er sichs gefallen und blieb noch länger. Als auch das dritte Jahr herum war, bedachte sich der Herr, griff in die Tasche, holte aber nichts heraus. Da fieng der Knecht endlich an und sprach: "Herr, ich habe euch drei Jahre redlich gedient, seid so gut und gebt mir was mir von Rechtswegen zukommt: ich wollte fort und mich gerne weiter in der Welt umsehen." Da antwortete der Geizhals: "Ja, mein lieber Knecht, du hast mir unverdrossen gedient, dafür sollst du mildiglich belohnet werden," griff abermals in die Tasche und zählte dem Knecht drei Heller einzeln auf, "da hast du für jedes Jahr einen Heller, das ist ein großer und reichlicher Lohn, wie du ihn bei wenigen Herrn empfangen hättest." Der gute Knecht, der vom Geld wenig verstand, strich sein Capital ein und dachte: "Nun hast du vollauf in der Tasche, was willst du sorgen und dich mit schwerer Arbeit länger plagen."
Da zog er fort, bergauf, bergab, sang und sprang nach Herzenslust. Nun trug es sich zu, als er an ein Buschwerk vorüber kam, daß ein kleines Männchen hervortrat und ihn anrief: "Wo hinaus, Bruder Lustig? ich sehe du trägst nicht schwer an deinen Sorgen." - "Was soll ich traurig sein," antwortete der Knecht, "ich habe vollauf, der Lohn von drei Jahren klingelt in meiner Tasche." - "Wie viel ist denn deines Schatzes?" fragte ihn das Männchen. "Wie viel? drei baare Heller, richtig gezählt." - "Höre," sagte der Zwerg, "ich bin ein armer bedürftiger Mann, schenke mir deine drei Heller: ich kann nichts mehr arbeiten, du aber bist jung und kannst dir dein Brot leicht verdienen." Und weil der Knecht ein gutes Herz hatte und Mitleid mit dem Männchen fühlte, so reichte er ihm seine drei Heller und sprach: "In Gottes Namen, es wird mir doch nicht fehlen." Da sprach das Männchen: "Weil ich dein gutes Herz sehe, so gewähre ich dir drei Wünsche, für jeden Heller einen, die sollen dir in Erfüllung gehen." - "Aha," sprach der Knecht, "du bist einer, der blau pfeifen kann. Wohlan, wenns doch sein soll, so wünsche ich mir erstlich ein Vogelrohr, das alles trifft, wonach ich ziele: zweitens eine Fidel, wenn ich darauf streiche, so muß alles tanzen, was den Klang hört: und drittens, wenn ich an jemand eine Bitte thue, so darf er sie nicht abschlagen." - "Das sollst du alles haben" sprach das Männchen, griff in den Busch, und, denk einer, da lag schon Fidel und Vogelrohr in Bereitschaft, als wenn sie bestellt wären. Er gab sie dem Knecht und sprach: "Was du dir immer erbitten wirst, kein Mensch auf der Welt soll dirs abschlagen."
"Herz, was begehrst du nun?" sprach der Knecht zu sich selber und zog lustig weiter. Bald darauf begegnete er einem Juden mit einem langen Ziegenbart, der stand und horchte auf den Gesang eines Vogels, der hoch oben in der Spitze eines Baumes saß. "Gottes Wunder!" rief er aus, "so ein kleines Thier hat so eine grausam mächtige Stimme! wenns doch mein wäre! wer ihm doch Salz auf den Schwanz streuen könnte!" - "Wenns weiter nichts ist," sprach der Knecht, "der Vogel soll bald herunter sein," legte an und traf aufs Haar, und der Vogel fiel herab in die Dornhecken. "Geh, Spitzbub," sagte er zum Juden, "und hol dir den Vogel heraus." - "Mein," sprach der Jude, "laß der Herr den Bub weg, so kommt ein Hund gelaufen; ich will mir den Vogel auflesen, weil ihr ihn doch einmal getroffen habt," legte sich auf die Erde und fieng an sich in den Busch hinein zu arbeiten. Wie er nun mitten in dem Dorn steckte, plagte der Muthwille den guten Knecht, daß er seine Fidel abnahm und anfieng zu geigen. Gleich fieng auch der Jude an die Beine zu heben und in die Höhe zu springen: und je mehr der Knecht strich, desto besser gieng der Tanz. Aber die Dörner zerrissen ihm den schäbigen Rock, kämmten ihm den Ziegenbart und stachen und zwickten ihn am ganzen Leib. "Mein," rief der Jude, "was soll mir das Geigen! laß der Herr das Geigen, ich begehre nicht zu tanzen." Aber der Knecht hörte nicht darauf und dachte: "Du hast die Leute genug geschunden, nun soll dirs die Dornhecke nicht besser machen," und fieng von neuem an zu geigen, daß der Jude immer höher aufspringen mußte, und die Fetzen von seinem Rock an den Stacheln hängen blieben. "Au weih geschrien!" rief der Jude, "geb ich doch dem Herrn, was er verlangt, wenn er nur das Geigen läßt, einen ganzen Beutel mit Gold." - "Wenn du so spendabel bist," sprach der Knecht, "so will ich wohl mit meiner Musik aufhören, aber das muß ich dir nachrühmen, du machst deinen Tanz noch mit, daß es eine Art hat;" nahm darauf den Beutel und gieng seiner Wege.
Der Jude blieb stehen und sah ihm nach und war still bis der Knecht weit weg und ihm ganz aus den Augen war, dann schrie er aus Leibeskräften: "Du miserabler Musikant, du Bierfiedler: wart, wenn ich dich allein erwische! ich will dich jagen, daß du die Schuhsohlen verlieren sollst: du Lump, steck einen Groschen ins Maul, daß du sechs Heller werth bist," und schimpfte weiter was er nur los bringen konnte. Und als er sich damit etwas zu Gute gethan und Luft gemacht hatte, lief er in die Stadt zum Richter. "Herr Richter, au weih geschrien! seht wie mich auf offener Landstraße ein gottloser Mensch beraubt und übel zugerichtet hat: ein Stein auf dem Erdboden möcht sich erbarmen: die Kleider zerfetzt! der Leib zerstochen und zerkratzt! mein bischen Armuth sammt dem Beutel genommen! lauter Dukaten, ein Stück schöner als das andere: um Gotteswillen, laßt den Menschen ins Gefängnis werfen." Sprach der Richter: "Wars ein Soldat, der dich mit seinem Säbel so zugerichtet hat?" - "Gott bewahr!" sagte der Jude, "einen nackten Degen hat er nicht gehabt, aber ein Rohr hat er gehabt auf dem Buckel hängen und eine Geige am Hals; der Bösewicht ist leicht zu erkennen." Der Richter schickte seine Leute nach ihm aus, die fanden den guten Knecht, der ganz langsam weiter gezogen war, und fanden auch den Beutel mit Gold bei ihm. Als er vor Gericht gestellt wurde, sagte er: "Ich habe den Juden nicht angerührt und ihm das Geld nicht genommen, er hat mirs aus freien Stücken angeboten, damit ich nur aufhörte zu geigen, weil er meine Musik nicht vertragen konnte." - "Gott bewahr!" schrie der Jude, "der greift die Lügen wie Fliegen an der Wand." Aber der Richter glaubte es auch nicht und sprach: "Das ist eine schlechte Entschuldigung, das thut kein Jude," und verurtheilte den guten Knecht, weil er auf offener Straße einen Raub begangen hätte, zum Galgen. Als er aber abgeführt ward, schrie ihm noch der Jude zu: "Du Bärenhäuter, du Hundemusikant, jetzt kriegst du deinen wohlverdienten Lohn." Der Knecht stieg ganz ruhig mit dem Henker die Leiter hinauf, auf der letzten Sproße aber drehte er sich um und sprach zum Richter: "Gewährt mir noch eine Bitte, eh ich sterbe." - "Ja," sprach der Richter, "wenn du nicht um dein Leben bittest." - "Nicht ums Leben," antwortete der Knecht, "ich bitte, laßt mich zu guter Letzt noch einmal auf meiner Geige spielen." Der Jude erhob ein Zetergeschrei: "Um Gotteswillen, erlaubts nicht, erlaubts nicht." Allein der Richter sprach: "Warum soll ich ihm die kurze Freude nicht gönnen: es ist ihm zugestanden, und dabei soll es sein Bewenden haben." Auch konnte er es ihm nicht abschlagen wegen der Gabe, die dem Knecht verliehen war. Der Jude aber rief: "Au weih! au weih! bindet mich an, bindet mich fest." Da nahm der gute Knecht seine Geige vom Hals, legte sie zurecht, und wie er den ersten Strich that, fieng alles an zu wabern und zu wanken, der Richter, die Schreiber, und die Gerichtsdiener: und der Strick fiel dem aus der Hand, der den Juden fest binden wollte: beim zweiten Strich hoben alle die Beine, und der Henker ließ den guten Knecht los und machte sich zum Tanze fertig: bei dem dritten Strich sprang alles in die Höhe und fieng an zu tanzen, und der Richter und der Jude waren vorn und sprangen am besten. Bald tanzte alles mit, was auf den Markt aus Neugierde herbei gekommen war, alte und junge, dicke und magere Leute untereinander: sogar die Hunde, die mitgelaufen waren, setzten sich auf die Hinterfüße und hüpften mit. Und je länger er spielte, desto höher sprangen die Tänzer, daß sie sich einander an die Köpfe stießen und anfiengen jämmerlich zu schreien. Endlich rief der Richter ganz außer Athem: "Ich schenke dir dein Leben, höre nur auf zu geigen." Der gute Knecht ließ sich bewegen, setzte die Geige ab, hing sie wieder um den Hals und stieg die Leiter herab. Da trat er zu dem Juden, der auf der Erde lag und nach Athem schnappte, und sagte: "Spitzbube, jetzt gesteh wo du das Geld her hast, oder ich nehme meine Geige vom Hals und fange wieder an zu spielen." - "Ich habs gestohlen, ich habs gestohlen," schrie er, "du aber hasts redlich verdient." Da ließ der Richter den Juden zum Galgen führen und als einen Dieb aufhängen.